ГАЛИНА ВОЛЧЕК: «ДУШУ НЕ ЗАГРИМИРУЕШЬ...»
С точки зрения журналиста, Галина Волчек — собеседник необыкновенно удобный. Ее совершенно не надо «раскручивать». Она внимательно и подробно отвечает на любой вопрос, рассказывая о вещах личного свойства спокойно и откровенно. И что самое главное, под нее совершенно не надо подстраиваться. Она настолько доброжелательна и тактична, что любая твоя реплика, замечание звучат уместно и ко времени. Природный ли дар человеческого общения тому причиной или многолетний опыт работы с «Современником», но в своей неженской профессии Галина Борисовна превосходно сохранила качества истинно женские: терпимость, умение слушать и создавать вокруг себя ауру необычайной симпатии. Она прекрасно помнит, что говорила мне во время предыдущих встреч: о театре, Витебске, двух знаменитых земляках — художнике Марке Шагале и своем отце, кинооператоре Борисе Волчеке. Так что новый разговор стал логичным продолжением... — Я с удовольствием приняла приглашение приехать в Витебск в 2005 году, — вспоминает известная собеседница. Очень любила своего отца и хотела доставить ему радость: при его жизни побывать в городе, в котором он родился, который он всю жизнь вспоминал. Это ведь не просто юношеские годы! Он был соседом знаменитого Марка Шагала, они бегали вместе смешивать краски, вдвоем приходили к другому знаменитому художнику — Юрию Пэну. Однажды, когда папа был жив, я сама на машине ехала в Ригу и, сюрпризом ему решила заехать в Витебск. Это были еще те годы, когда и пальцем боялись показать, где находится домик Шагала. К сожалению, при жизни папы я не могла исполнить его мечту... Он все хотел, чтобы я в Париже передала записку другу его юности. Но, увы, хоть я и ездила тогда за границу (я уже была главным режиссером «Современника»), выбирать, куда мне ехать, не могла. Пару лет назад Леонид Парфенов снимал фильм обо мне. Он ездил с нами во Францию, кусочек фильма о папе и Марке Шагале он снимал на могиле художника. Я выполнила папино поручение, но не записку положила, а цветы... — Галина Борисовна, интервью с Вами обычно начинают с глобальных вопросов о театре, драматургии, жизни общества... А давайте поговорим о любви. Почему, на Ваш взгляд, в современном мире стало так много одиноких людей? — Я думаю, одиночества в обществе всегда было достаточно, просто раньше мы о нем мало знали. Даже о чувствах можно было говорить только так, как разрешалось. Мы все видели исключительно под одним углом зрения. А сейчас... Сейчас можно наблюдать и обнажать разное. То же одиночество далеко не всегда зависит от того, есть ли рядом с тобой кто-то. Можно чувствовать себя потерянным, живя вдвоем, работая в большом коллективе. Кто-то спасается, заведя собаку, кто-то уходит с головой в работу... — А Вы боитесь этого состояния или от него Вас защищает «роман» с театром? — Одиночество меня посещало и посещает — оно живет внутри каждого. Его ощущаешь, когда бываешь непонятым. Не важно, исходит это непонимание от конкретного человека или целого зрительного зала. Театр меня, с одной стороны, спасает от него, а с другой — провоцирует и требует больших жертв. Я уже не раз говорила, что театру я отдала все — и личную жизнь, и здоровье... — А что сегодня определяет меру творчества, меру успеха? Рейтинг и касса? — Увы, это неотвратимо. Я много работала в условиях рынка, когда его у нас и в помине не было, — на Западе. И все же мне казалось, что мы не впадем стремительно в столь оголтелый рынок. Самую большую проблему для себя я вижу в том, насколько быстро он растлил наше сознание. Поменялись все приоритеты. На театральную зарплату прожить было невозможно и тогда, и сейчас. Мы с первым мужем получали по 690 рублей старыми деньгами, снимая за 300 комнату. Как было на это прожить? До сих пор поражаюсь, как мы с Женей Евстигнеевым с голоду не умерли. Пятикопеечные микояновские котлеты умудрялись гримировать на разный лад, подавая то под томатом, то зажаренными ломтиками... Зато какие компании собирались в наших «хоромах» на улице Горького! Весело, душевно. Поспорить, поговорить за жизнь, попеть под гитару. Главным украшением нашей комнаты служила огромная кровать. Если гости засиживались за полночь и не успевали до закрытия метро, спать укладывались вповалку — сначала, как полагается, вдоль, а когда народу набивалось много, то и поперек. Кто не помещался на кровати, лежал на полу. Однажды я чуть не раздавила Милоша Формана, которого к нам привел Элем Климов. Милош спал внизу, и я среди ночи впотьмах случайно наступила на него... — Мир мог остаться без «Полета над гнездом кукушки»... — Запросто. По-моему, к тому моменту Форман успел снять лишь мюзикл «Старики на уборке хмеля», до «Кукушки» было еще далеко... Мы встретились через много лет. Снова в Москве. Я опять была в компании Климова. Знаменитый кинорежиссер приехал из США на международный саммит в Кремле. В перерыве Элем увидел Милоша и окликнул его. Тот подошел, поздоровался. Климов спросил: «Узнаешь Галину?». Форман захохотал: «Такое знакомство не забывается!» — Значит, открывая дверь в драматический театр, открываем ее в нерентабельность? — Правы американцы, утверждая, что драмтеатр не может быть рентабельным с точки зрения бизнеса. Чтобы он был таким, мы должны играть на стадионе. Невозможно прожить без бюджетных вливаний. Если бы у нас были законы для спонсорства или меценатства, которые давали стимул, можно было бы что-то менять, а так... Я удивляюсь тем, кто помогает искусству. И благодарна бесконечно. Не будь этой помощи, не было бы большинства новых спектаклей. — А как складываются отношения с властью? — Еще раз баллотироваться в Думу не буду никогда. Для меня, как профессионала, режиссера, артистки, человека театра, самым ценным и важным всегда были человеческие отношения. Пройдя те четыре года, я могу сказать, что в политике на них — красный свет. Но для меня — это главное! Всегда с благодарностью вспоминаю о Екатерине Алексеевне Фурцевой, хотя знаю все ее недостатки. Это был человек, который твердо знал два слова: «да» и «нет». И она могла сказать «да» с очень большим для себя риском, как это было в случае с показом неразрешенного спектакля «Большевики». На площади Маяковского, в центре Москвы, 21 раз мы сыграли незалитованный текст. Это сделала она, и я этого никогда не забуду. Я не побегу на поклон к кому-то только потому, что он при власти. Я, такова уж моя природа, общаюсь не с властью, а с людьми. Каждый должен заниматься своим делом. Это в полной мере относится и к кино. Точнее, к моему месту в нем. Меня использовали крайне неинтересно и однобоко. В последние годы ничего, кроме раздражения, не испытывала, если слышала на улице за спиной: «Вон «Осенний марафон» пошел!». Устала играть зверей и странных теток. Не снимаюсь давно и чувствую себя прекрасно. Хотя... — Что? Вдруг Милош Форман позовет? — Почему только он? Например, Никита Михалков. Или мой сын, который тоже причастен к этому миру. — Неужели Денис Евгеньевич ни разу не сделал маме предложения, от которого нельзя отказаться? — Он вообще ничего похожего мне не предлагал. Сын со мной строг. — И все же, Галина Борисовна, тот ли сегодня театр храм искусства, о котором говорил Станиславский? — Вы знаете, если бы Константин Сергеевич был жив и увидел ситуацию в нынешнем российском театре, он бы просто второй раз умер. Драматический театр, в отличие от эстрады, никогда не давал возможности артистам прожить без дополнительного приработка. Но внутренние приоритеты раньше были абсолютно другими. Театр всегда занимал главное место у артиста, а все, что «около», — это около. Сейчас все поменялось. У многих совершенно нет понятия «театр — мой дом!». Я говорю не про свой театр, где ситуация получше. Может, оттого, что у нас «стены намоленные», как говорится... Но в принципе, приоритеты у артистов сломаны. Когда они на пять минут освобождаются от своих сериалов или других телепроектов и именно в эти пять минут хотят сыграть своего Гамлета или короля Лира, это пугает. И антрепризы, к сожалению, та же «халтура». Мы как бы играем в Голливуд, в Бродвей, не набрав еще для этого никаких оборотов. — Вы более полувека в «Современнике». Неужели никогда не возникало желания все бросить? — Много раз. Но возникало не от моей усталости, а от невозможности бороться, от интриг, несправедливости. Один-единственный раз — это было много лет назад — даже написала заявление об уходе. Я могла снести все оскорбления извне, когда знала, что в театре все в порядке, что тыл крепкий. Но вот когда мне доставалось тут... Но на следующий день после этого заявления ко мне домой в полном составе приехал худсовет и начал убеждать, что я не имею права этого делать. Русский театр в силу своих традиций требует невероятной отдачи. В твои руки сходится все. Каждый персонаж, каждый человек с его нервами, психикой, амбициями. Сегодня он в настроении, а завтра планеты не так встанут, и он конфликтует с партнерами, с самим собой, с режиссером. Тут надо быть не просто психологом, а психиатром. И все это — на твоих здоровье, нервной системе... У меня нет никакой жизни кроме театра. Нет такого понятия — дом. Есть иллюзия дома. Театр перемолол меня как в мясорубке.... — Если всю Вашу жизнь перенести на кинопленку, в каком жанре получился бы фильм? — Ну... если бы это кино снимал человек талантливый, то, безусловно, получилась бы трагикомедия. Для меня это даже не жанр, а суть современного искусства. Сегодня театр, кино предполагают, на мой взгляд, другую степень обнаженности чувств: если трагедия – то до разрыва аорты, если комедия — то до разрыва кишок. — А что могло бы стать кульминацией трагикомедии «Галина Волчек»? — Сложно сказать... Не я же стала бы режиссером этого «шедевра»! В фильме было бы много кульминационных моментов, и, как знать, может быть, главная сцена моей жизни по накалу и драматизму еще впереди... К счастью, я не потеряла способности удивляться как приятным вещам, так и не очень. Меня, например, неприятно поражает то, что зрители сейчас с радостью воспринимают пошлые, картонные, примитивные фильмы с насилием и кровью... Если мы дойдем до того, что перестанет работать главная часть нашего существа — душа (а с таким кино все может быть), то всем нам пиндык, как говорится в одном из наших спектаклей. Маску от естества отличить можно. Душу, ее ведь не загримируешь... С другой стороны, меня приятно удивляет, что в зале «Современника» я вижу много молодых зрителей. Они нас слышат, и пусть по-своему, но воспринимают то, что мы делаем. Я человек активно существующий, тьфу, тьфу, тьфу! Я даже не иду, а бегу по жизни. Я очень благодарный Богу человек, но фиксировать моменты счастья не умею. Оглядываюсь назад и пытаюсь вспомнить, когда действительно была счастлива — не умом понимала, а кожей чувствовала... У меня хватит пальцев на одной руке, чтобы перечислить эти моменты. Я не люблю вспоминать. Всегда говорю, что «вспоминать» — это неактивный глагол. Конечно, хочется быть молодой, энергичной, хочется, чтобы глаз горел, как в 20 лет... Но все-таки я думаю о том, что будет, нежели о том, что было. Я у себя в театре не режиссер, не худрук — я группа быстрого реагирования. Мне нужно заботиться абсолютно обо всем. На ностальгию времени не остается. — Вы более 35 лет руководите театром. Ваш главный личный рекорд за это время? — Терпение. Терпение. Терпение...
читать все новости Витебска >>>
|
||
